Я знаю - ты рядом, ты встретишься мне... Я знаю - ты рядом, ты встретишься мне В чужом переулке, в толпе незнакомой. Бреду наугад, но судьбою влекомый, Я знаю - ты встретишься мне.
Я верю - ты рядом и любишь меня. Бегу за тобой в никуда целый день я, Пытаясь увидеть свой сон-провиденье. Я верю - ты любишь меня.
Бессонных ночей хоровод ошалелый Овеял туманом родную обитель. Молюсь на тебя, милый ангел-хранитель, Дай Бог, чтобы ты уцелела.
Я верю в тебя, и надежда жива, Что в мире есть женщина, хрупкая тайна, Живёт для тебя одного не случайно, Покуда надежда жива...
Если завтра будет дождь Проливной стучать по крыше, Я, наверно, не услышу, Как несмело ты войдешь В дом, опутанный дождя Бесконечной канителью, Как, обидевшись смертельно, Хлопнешь дверью, уходя, И обратно не придешь - Если завтра будет дождь...
Если завтра будет снег Мне, кружась, лететь навстречу, Я, наверно, не замечу В этой белой пелене Твой печальный силуэт У оконного проема, Пробегая мимо дома, Где живешь ты столько лет, Забывая обо мне - Если завтра будет снег...
Если завтра будет свет - Чистый, радужный, небесный - Пробивать лучом отвесным В тучи стянутый рассвет, Напевая декабрю Песни солнечного лета, Я проснусь, теплом согрета, И поверю, что люблю. Так изменится сюжет, Если завтра будет свет.
Он проживает на набережной, сразу же за мостом. Она – на четыре улицы ближе к югу. Утром они просыпаются, смотрят в окно, а потом Выходят из дома – и ходят, ходят по кругу.
Осенью ли, весною ли, летом или зимой Их маленький, старый город круглее глобуса: Если она сегодня решит возвращаться домой Пешком, он, конечно, останется ждать автобуса.
Ежели ей приспичит прогуливаться по реке, То он накануне уедет – в Париж ли, в Калугу... Кто-то премудрый на судьбозаготовительном чердаке Знает, что им нельзя встречаться друг с другом,
Ибо господи упаси от этой встречи всех горожан, Да что горожан - все окрестные народы и территории. Это будет землетрясение, снежная буря, пожар, Ядерный взрыв законов времени и истории.
Солнце взойдет на западе и встанет на полпути, Перекликаясь с полуденною луною, Часы навсегда откажутся куда-либо там идти, Кукушки охрипнут, как шансонье с перепою.
Время помедлит, подумает и повернет назад, Усталые мойры уйдут танцевать к наядам, Если только когда-нибудь его торопливый взляд Пересечется с ее рассеянным взглядом.
Если только когда-нибудь... Но даты, маршруты, места Расписаны наперед, и кругла округа. Он проживает на набережной, где-то возле моста, Она – на четыре улицы ближе к югу...
Нынче суббота, получка, шабаш. Отдых во царствии женщин и каш. Дрогни, гитара! Бутылка, блесни Милой кометой в немилые дни. Слышу: ораторы звонко орут Что-то смешное про волю и труд. Вижу про вред алкоголя плакат, Вижу, как девок берут напрокат, И осязаю кувалду свою... Граждане! Мы в социальном раю! Мне не изменит подруга моя. Черный бандит, револьвер затая, Ночью моим не прельстится пальто. В кашу мою мне не плюнет никто. Больше не будет бессмысленных трат, Грустных поэм и минорных сонат. Вот оно, счастье: глубоко оно, Ровное наше счастливое дно. Выйду-ка я, погрущу на луну, Пару селедок потом заверну В умную о равноправье статью, Водки хлебну и окно разобью, Крикну «долой!», захриплю, упаду, Нос расшибу на классическом льду. Всю истощу свою бедную прыть — Чтобы хоть вечер несчастным побыть! 1929 Владимир Щировский
Рукоположения в поэты Мы не знали. И старик Державин Нас не заметил, не благословил... В эту пору мы держали Оборону под деревней Лодвой. На земле холодной и болотной С пулеметом я лежал своим.
Это не для самооправданья: Мы в тот день ходили на заданье И потом в блиндаж залезли спать. А старик Державин, думая о смерти, Ночь не спал и бормотал: "Вот черти! Некому и лиру передать!"
А ему советовали: "Некому? Лучше б передали лиру некоему Малому способному. А эти, Может, все убиты наповал!" Но старик Державин воровато Руки прятал в рукава халата, Только лиру не передавал.
Он, старик, скучал, пасьянс раскладывал. Что-то молча про себя загадывал. (Все занятье - по его годам!) По ночам бродил в своей мурмолочке, Замерзал и бормотал: "Нет, сволочи! Пусть пылится лучше. Не отдам!" Был старик Державин льстец и скаред, И в чинах, но разумом велик. Знал, что лиры запросто не дарят. Вот какой Державин был старик!
Где же ты, мечта? Где же ты, мечта? Я вдаль гляжу с надеждой... И летит ко мне В зыбкой тишине нежный звук - То ли это смех? - нет! То ли это плач? - нет! Это ты, любовь...
Чьё-то сердце ждет, Чей то взор горит, Если б можно было слово Драгоценное высказать, И душу распахнуть навстречу Благостным ветрам... нет! Грозам и ветрам... нет! Дружеским рукам... нет! Лишь одной любви!
Моя душа... Согрей её в ладонях, успокой! Верю я в тебя. Да! Верю я в мечту. Да! Верю я в любовь. Да! Верю я в любовь. Да, она придет, любовь.
Можно послушать: http://www.youtube.com/watch?v=mfBThP4ZN8U
Дирижерская палочка взмыла, И зал наполняет томительно-грустная музыка...
Она так похожа на детство И день, когда в нашем саду Я играл у беленой стены и кидал в нее мяч, На котором с одной стороны был зеленый пес, А с другой - голубая лошадка под желтым жокеем... Музыка длится, и вдруг между мной и оркестром Вырастает из детства стена, и вращается мяч, И носится взад и вперед то зеленый мой пес, То моя голубая лошадка под желтым жокеем...
Весь театр - это сад, мое детство Обступает меня, отзывается музыкой мяч Все смутней и смутней, и все слитней под музыку скачут Мой желтый жокей вперегонку с зеленой собакой... (Так быстро вращается мяч между мной и оркестром...)
Я бросаю его в мое детство, Он летит по театру, который готов, как ребенок, У меня под ногами играть с моим желтым жокеем, И зеленой собакой, и вскочившей на белую стену Голубою лошадкой... И музыка звонко бросает Мячи в мое детство... И так уморительно скачет Дирижерская палочка над каруселью жокеев, Голубых лошадей и зеленых собак на стене... Весь театр - это музыка, ставшая белой стеной, Где зеленому псу не угнаться за памятью детства, Голубой моей лошадью, загнанной желтым жокеем... И на всем протяжении, слева направо - деревья, А на нижних ветвях музыканты Провожают меня к пирамиде мячей на прилавке - И мужчина за ним улыбается в мареве детства...
Обрывается музыка, словно упала стена, И мяч по обрыву скатился на дно сновидений. Бросив палочку вслед, обернувшийся черным жокей Осадил голубую лошадку И с улыбкой склонился, качнув белый мяч на макушке, И мяч этот белый исчез у него за спиной.
Иль женщинам нельзя вести борьбу, Ковать свою судьбу? Иль там, на небе, Решен наш жребий? Должна ль я на краю дороги Стоять смиренно и в тревоге Ждать счастья на пути, Как дара неба... Иль самой мне счастья не найти?
Хочу стремиться За ним в погоню, как на колеснице, Взнуздав неукротимого коня. Я верю: ждет меня Сокровище, которое, как чудо, Себя не пощадив, добуду.
Не робость девичья, браслетами звеня, А мужество любви пусть поведет меня, И смело я возьму венок мой брачный, Не сможет сумрак тенью мрачной Затмить счастливый миг.
Хочу я, чтоб избранник мой постиг Во мне не робость униженья, А гордость самоуваженья, И перед ним тогда Откину я покров ненужного стыда. Мы встретимся на берегу морском, И грохот волн обрушится, как гром,— Чтоб небо зазвучало. Скажу, с лица откинув покрывало: «Навек ты мой!» От крыльев птиц раздастся шум глухой. На запад, обгоняя ветер, Вдаль птицы полетят при звездном свете.
Творец, о, не лиши меня ты дара речи, Пусть музыка души звенит во мне при встрече. Пусть будет в высший миг и наше слово Все высшее в нас выразить готово, Пусть льется речь потоком Прозрачным и глубоким, И пусть поймет любимый Все, что и для меня невыразимо, Пусть из души поток словесный хлынет И, прозвучав, в безмолвии застынет.
Лес верни нам. Возьми свой город, полный шума и дымной мглы. Забери свой камень, железо, поваленные стволы. Современная цивилизация! Пожирательница души! Возврати нам тень и прохладу в священной лесной тиши. Эти купанья вечерние, над рекою закатный свет, Коров пасущихся стадо, тихие песни вед, Пригоршни зерен, травы, из коры одежды верни, Разговор о великих истинах, что всегда мы в душе вели, Эти дни, что мы проводили, в размышленья погружены. Даже царские наслаждения мне в тюрьме твоей не нужны. Я свободы хочу. Хочу я снова чувствовать, что лечу, Чтобы снова вернулись силы в сердце мое, хочу. Знать хочу, что разбиты оковы, цепи хочу разъять. Вечный трепет сердца вселенной хочу ощутить опять.
Металлический зов в полночь слетает с Петропавловского собора, из распахнутых окон в переулках мелодически звякают деревянные часы комнат, в радиоприемниках звучат гимны. Все стихает. Ровный шепот девушек в подворотнях стихает, и любовники в июле спокойны. Изредка проезжает машина. Ты стоишь на мосту и слышишь, как стихает, и меркнет, и гаснет целый город. Ночь приносит из теплого темно-синего мрака желтые квадратики окон и мерцанье канала.
Играй, играй, Диззи Гиллеспи, Джерри Маллиган и Ширинг, Ширинг, в белых платьях, все вы там в белых платьях и в белых рубахах на сорок второй и семьдесят второй улице, там, за темным океаном, среди деревьев, над которыми с зажженными бортовыми огнями летят самолеты, за океаном. Хороший стиль, хороший стиль в этот вечер, Боже мой, Боже мой, Боже мой, Боже мой, что там вытворяет Джерри, баритон и скука и так одиноко, Боже мой, Боже мой, Боже мой, Боже мой, звук выписывает эллипсоид так далеко за океаном, и если теперь черный Гарнер колотит руками по черно-белому ряду, все становится понятным. Эррол! Боже мой, Боже мой, Боже мой, Боже мой, какой ударник у старого Монка и так далеко, за океаном, Боже мой, Боже мой, Боже мой, это какая-то охота за любовью, все расхватано, но идет охота, Боже мой, Боже мой, это какая-то погоня за нами, погоня за нами, Боже мой, кто это болтает со смертью, выходя на улицу, сегодня утром.
Боже мой, Боже мой, Боже мой, Боже мой, ты бежишь по улице, так пустынно, никакого шума, только в подворотнях, в подъездах, на перекрестках, в парадных, в подворотнях говорят друг с другом, и на запертых фасадах прочитанные газеты оскаливают заголовки. Все любовники в июле так спокойны, спокойны, спокойны.
Июльское интермеццо 4. Воротишься на родину. Ну что ж. Гляди вокруг, кому еще ты нужен, кому теперь в друзья ты попадешь? Воротишься, купи себе на ужин
какого-нибудь сладкого вина, смотри в окно и думай понемногу: во всем твоя одна, твоя вина, и хорошо. Спасибо. Слава Богу.
Как хорошо, что некого винить, как хорошо, что ты никем не связан, как хорошо, что до смерти любить тебя никто на свете не обязан.
Как хорошо, что никогда во тьму ничья рука тебя не провожала, как хорошо на свете одному идти пешком с шумящего вокзала.
Как хорошо, на родину спеша, поймать себя в словах неоткровенных и вдруг понять, как медленно душа заботится о новых переменах.
Я влюблен. Мне пятнадцать. Она холодна. Я, отвергнутый, к ней не иду на рожденье. Жить мне невмоготу. Испиваю до дна Нелюбовь, одиночество и униженье.
За дворами сгорает заря на Москве. Наблюдает пожар каланча на Сущевке. Опускается сумрак. Как при волшебстве, Фонарей зажигаются длинные четки.
Во Втором Самотечном пустынно. Туда Лишь бродячие псы совершают набеги. Но над снегом горит высоко, как звезда, Золотое окошко, висящее в небе.
Там она. Там на тюле ее силуэт. Там счастливый соперник ликует за чаем. Я взбешен со всей силой пятнадцати лет. Я в отчаянье. Но и жесток и отчаян.
Образ сладостной мести мерещится мне. Громкой славой увенчанный, в час неурочный, Я въезжаю в столицу на белом коне. Предо мной переулок Второй Самотечный.
Открываются окна. Сияет луна. Я проехал задумчив и взора не кинул. Вслед мне в позднем раскаянье плачет она. А соперник растерянный чай опрокинул.
Нет! Тогда я не стану врага попирать, Ибо мы не злопамятны и горделивы. Лишь одною печалью могу покарать: Будь счастлива, любимая! Будьте счастливы!
Вся ночь без сна... А после, в роще, березовая тишина, и всё приемлемее, проще, и жизнь как будто решена. Боль приглушенней, горе выше, внимательней душа моя... Я в первый раз воочью вижу: не солнце движется — земля. Налево клонятся березы, налево падают кусты, и сердце холодеет грозно на кромке синей пустоты. Всё так ничтожно — ссоры, споры, все беды и обиды все. Еще пустынно, знобко, сонно, трава купается в росе. Шмелиной музыке внимаю, вникаю в птичью кутерьму... Я прозреваю, понимаю, еще чуть-чуть — и все пойму.
Сколько раз я мечтала в долгой жизни своей постоять, как бывало, возле этих дверей. В эти стены вглядеться, в этот тополь сухой, отыскать свое детство за чердачной стрехой. Но стою и не верю многолетней мечте: просто двери как двери. Неужели же те? Просто чье-то жилище, старый розовый дом. Больше, лучше и чище то, что знаю о нем. Вот ведь что оказалось: на родной стороне ничего не осталось, - все со мной и во мне. Зря стою я у окон в тихой улочке той: дом - покинутый кокон, дом - навеки пустой.
Улыбаюсь, а сердце плачет в одинокие вечера. Я люблю тебя. Это значит - я желаю тебе добра. Это значит, моя отрада, слов не надо и встреч не надо, и не надо моей печали, и не надо моей тревоги, и не надо, чтобы в дороге мы рассветы с тобой встречали. Вот и старость вдали маячит, и о многом забыть пора... Я люблю тебя. Это значит - я желаю тебе добра. Значит, как мне тебя покинуть, как мне память из сердца вынуть, как не греть твоих рук озябших, непосильную ношу взявших? Кто же скажет, моя отрада, что нам надо, а что не надо, посоветует, как же быть? Нам никто об этом не скажет, и никто пути не укажет, и никто узла не развяжет... Кто сказал, что легко любить?
Героям нашего времени Не двадцать, не тридцать лет. Тем не выдержать нашего времени, Нет! Мы герои, веку ровесники, Совпадают у нас шаги. Мы и жертвы, и провозвестники, И союзники, и враги. Ворожили мы вместе с Блоком, Занимались высоким трудом. Золотистый хранили локон И ходили в публичный дом. Разрывали с народом узы И к народу шли в должники. Надевали толстовские блузы, Вслед за Горьким брели в босяки. Мы испробовали нагайки Староверских казацких полков И тюремные грызли пайки У расчетливых большевиков. Трепетали, завидя ромбы И петлиц малиновый цвет, От немецкой прятались бомбы, На допросах твердили «нет». Мы всё видели, так мы выжили, Биты, стреляны, закалены, Нашей родины злой и униженной Злые дочери и сыны.
НАТЮРМОРТ Насыщенный гибким пламенем цвет кувшина стекает на гнутую плоскость стола Асимметричная бледная рюмка контрастно приколота в точке опоры Движенье всосалось в шерстяное дупло кресла оставив за его пределами букетик сброшенных пальцев над дымящейся тенью ночи в зеркальной пепельнице холодной и отчужденной в лунном свете электронных часов
Полистилистика это когда средневековый рыцарь в шортах штурмует винный отдел гастронома No 13 по улице Декабристов и куртуазно ругаясь роняет на мраморный пол "Квантовую механику" Ландау и Лифшица
Полистилистика это когда одна часть платья из голландского полотна соединяется с двумя частями из пластилина А остальные части вообще отсутствуют или тащатся где-то в хвосте пока часы бьют и хрипят а мужики смотрят
Полистилистика это когда все девушки красивы как буквы в армянском алфавите Месропа Маштоца а расколотое яблоко не более других планет и детские ноты стоят вверх ногами как будто на небе легче дышать и что-то все время жужжит и жужжит над самым ухом
Полистилистика это звездная аэробика наблюдаема в заднюю дверцу в разорванном рюкзаке это закон космического непостоянства и простое пижонство на букву икс
Полистилистика это когда я хочу петь а ты хочешь со мной спать и оба мы хотим жить вечно
Ведь как все устроено если задуматься Как все задумано если устроитс Если не нравится значит не пуговица Если не крутится зря не крути Нет на земле неземного и мнимого Нет пешехода как щепка румяного Многие спят в телогрейках и менее тысячи карт говорят о войне Только любовь любопытная бабушка бегает в гольфах и Федор Михалыч Достоевский и тот не удержался бы и выпил рюмку "Киндзмараули" за здоровье толстого семипалатинского мальчика на скрипучем велосипеде
В Ленинграде и Самаре 17-19 В Вавилоне полночь На западном фронте без перемен.
Девятый завал (бродилка, MS-DOS, XIV в) Александр Щербина (из спектакля "Рыцарь Случайного Образа")
Мой дом - моя крепость, Воистину так! Снимаю доспехи, Иду на чердак. Рычаг катапульты, Осколки стекла, Как весело булькает В чанах смола. К любым Карфагенам Мой домик готов: Под окнами - стены, Под стенами - ров.
А там под корягами В сумраке вод Давно я припрятал Живых анаконд. Руби их, ай браво, Хоть всех изруби, - Вот будут-то рады Пираньи мои.
А сдохнут пираньи, Спечется смола, - Печалиться рано, На то и игра. Из пакостей разных (Что б сразу ты знал) Особо прекрасен Девятый завал. Я сам мастерил Это чудо преград, Ведь прямо за ним И скрывается сад.
Осталось полшага, Но, рыцарь, увы: Гуляют по саду Кусачие львы. Голодные пумы Сидят по ветвям, Я их и не думал Кормить до тебя.
Но если сумел ты Пройти без потерь, Но если ты смел И стоишь у дверей, Входи уж, чего там, Твой норов по мне, Давай свои счеты Утопим в вине:
Мы выпьем за мир И достойный финал... Но, что с тобой, милый, Ты, вроде, упал. Рецепт-то и правда - Древней чем луна: Пол-унции яда На чашу вина.
Пойду-ка проверю Девятый завал, Мой дом - моя крепость, Гостей я не звал.
Любимая - жуть! Когда любит поэт, Влюбляется бог неприкаянный. И хаос опять выползает на свет, Как во времена ископаемых. Глаза ему тонны туманов слезят. Он застлан. Он кажется мамонтом. Он вышел из моды. Он знает - нельзя: Прошли времена - и безграмотно. Он видит, как свадьбы справляют вокруг, Как спаивают, просыпаются. Как общелягушечью эту икру Зовут, обрядив ее, паюсной. Как жизнь, как жемчужную шутку ватто, Умеют обнять табакеркою, И мстят ему, может быть, только за то, Что там, где кривят и коверкают, Где лжет и кадит, ухмыляясь, комфорт, И трутнями трутся и ползают, Он вашу сестру, как вакханку с амфор, Подымет с земли и использует. И таянье Андов вольет в поцелуй, И утро в степи, под владычеством Пылящихся звезд, когда ночь по селу Белеющим блеяньем тычется. И всем, чем дышалось оврагам века, Всей тьмой ботанической ризницы Пахнет по тифозной тоске тюфяка И хаосом зарослей брызнется.
252
229